убьют, как убили Маргарет, как убили Эсси; как обрекли на смерть Гербера — не за криминал, а лишь потому, что изоспецов тогда назначили козлами отпущения. Эх, как же получилось, что ее с такой легкостью заставили стереть из памяти весь житейский опыт?

Уинстон по-прежнему зачарованно и упоенно внимал О’Брайену: тот ему скармливал его же фразы. «Подлинная наша жизнь — в будущем. В нее мы войдем горсткой праха… быть может, через тысячу лет… против нас — полиция мыслей, иного пути у нас нет». Изобразив такое же сосредоточенное внимание, Джулия думала: «Это ни на что не влияет. Никому нет дела, кто я есть. Я ни на что не влияю». Она даже забыла, что в пальцах у нее сигарета. Впервые за долгие месяцы она ощущала здравомыслие, которое оказалось невыносимым. Она убила Уинстона. Она убивала его на протяжении всего времени, когда он пытался ее любить. Ее тоже убьют — в час, когда она меньше всего будет этого ожидать. Все это она в глубине души давно понимала — но понимать отказывалась. Другой жизни взяться было неоткуда.

Наконец, вновь посмотрев на часы, О’Брайен сказал Джулии:

— Вам, товарищ, уже пора. Подождите. Графин наполовину не выпит.

Он наполнил бокалы и поднял свой.

— Итак, за что теперь? — обратился он к Уинстону. — За посрамление полиции мыслей? За смерть Старшего Брата? За человечность? За будущее?

Немного подумав, Уинстон сказал осипшим от волнения голосом:

— За прошлое.

О’Брайен со значением покивал:

— Прошлое важнее.

Джулия больше не могла этого выносить. Она осушила бокал, а когда поднялась, О’Брайен дал ей знак остановиться и протянул какую-то таблетку.

— Нельзя, чтобы от вас пахло вином, — объяснил он. — Лифтеры весьма наблюдательны.

Она молча взяла таблетку и вышла, держа ее в ладони, а сама благодарила судьбу за то, что он не потребовал от нее проглотить это снадобье у него на глазах. Затворив за собой дверь, она сразу же опустила руку в карман и раздробила таблетку в складке ткани. Вряд ли это был яд, но здесь она ничему не доверяла.

Ее дожидался лифт. У открытых дверей стоял Мартин с непроницаемо-всеведущим лицом. Сколько раз он был свидетелем такого ритуала? Сколько Уинстонов лучилось благодарностью, выслушивая ложь О’Брайена? Сколько женщин исполняло отведенную Джулии роль и где они теперь, эти женщины?

На улице ее встретил закат. В этом внутрипартийном районе тысяча целехоньких окон светилась тысячей огней. В доме напротив бросалось в глаза окно с изумрудными бархатными шторами, аккуратно перетянутыми золотыми шнурами. Дальше открывалась просторная комната, где над поблескивающим пианино горел мягкий, теплый свет. Два бледно-голубых кресла по бокам от инструмента словно ожидали фортепианной мелодии, а развешенные по стенам полки были сплошь заставлены книгами в тканевых переплетах. Даже на потолке красовался лепной цветочный узор, а пианино стояло на прекрасном ковре — на своем, отдельном. Но что самое удивительное: в комнате не было ни души. Вся эта красота пропадала почем зря. На пианино без толку струился электрический свет — свет, где-то произведенный чьим-то трудом. Так и виделось, как часы незнакомой жизни без малейшей пользы изливаются на онемевшее пианино.

16

Шли дни; Джулия больше не видела Уинстона. Уже началась Неделя ненависти; каждый час бодрствования был занят — люди ходили строем, выкрикивали речевки, пели, жгли, громили. Теперь она жила на улицах, а улицы превратились в безумие. Ею владело чувство, которое нельзя было назвать ненавистью, но оно объединяло ее со всеми, заставляло ощущать себя многоликой, богоподобной. Толпа, можно было подумать, восстала и возопила против неправедного обращения с Джулией; люди, можно было подумать, неистовствовали и били окна в отчаянии от предстоящей казни Смита.

Потом Неделя ненависти миновала, не оставив по себе никаких следов, кроме разве что смены имени врага.

Это произошло в разгар великого Митинга ненависти, который стал венцом торжеств длиной в целую неделю: на него вышли все без исключения лондонцы, которые заполонили несколько главных площадей и разнузданным ревом сопровождали выступления, следовавшие одно за другим. Каждый год в давке погибало человек десять-двенадцать; все газеты усматривали здесь свидетельство народного энтузиазма. Джулия решила пересидеть эту горячку и затаилась в развалинах фестивальной платформы на колесах, задремывая возле механизма, который своими руками чинила в начале недели. Она приняла одну из трех оставшихся таблеток Океании; окружающие вопли превратились в море, по которому она дрейфовала в надежде хоть где-нибудь отоспаться. После наступления темноты она проснулась, но не сразу и, еще сонная, вылезла из своего укрытия на улицу, где народные бригады торопливо расклеивали плакаты «Остазия: вечный враг» поверх вездесущих изображений евразийского солдата, оставшихся с прошлой недели. Спотыкаясь, она побрела к ближайшему телекрану и вскоре извлекла нужные сведения. Евразия, которая еще вчера была нашим вечным врагом, теперь звалась нашим доблестным союзником — всегдашним доблестным союзником. А Остазия всегда была злодейской державой, стремившейся искоренить наш образ жизни.

На Джулию это никак не действовало и означало только одно: в ближайшее время Уинстона она не увидит. В отделе документации служащие сутками трудились не покладая рук, меняя «Евразию» на «Остазию» и наоборот. Корректировке подлежала каждая книга, каждая газета, каждая телепередача и даже архивные письма давно почивших деятелей революции. К этой кампании подключили и Парсонса с Амплфортом. Впервые за долгие месяцы у Джулии появилось свободное время.

В то воскресенье она решила этим воспользоваться и записалась на однодневную загородную прогулку, организованную Молодежным антиполовым союзом. Ей захотелось поиграть в свою прежнюю жизнь: нескладно подпевать патриотическим гимнам и смеяться пустым шуткам; вновь стать такой, какой она давно уже не была. Мероприятие началось с обычного уличного митинга, на котором молодые активисты и закоренелые фанатики по очереди передавали друг другу мегафон. Остальные, прислонясь к автобусам, подавляли зевки, а тем временем фанатики один за другим разглагольствовали о новых методах хирургии, которые позволяли лишать человека способности к сексуальным контактам, с отвращением поносили разные виды «гадостной слизи», исторгаемой организмом, и восхваляли Истинное Вегетарианство, требующее не только отказаться от мясного, но и уничтожить всех животных за их непристойные повадки. Сегодня для Истинных Вегетарианцев наступил праздник: во время Недели ненависти был принят новый указ, запрещающий содержание домашних животных, или, как говорилось в тексте указа, «паразитических тварей». Некоторые из присутствующих лишились кто кошек, кто собак; многие другие давали немыслимые взятки, чтобы сохранить своих питомцев. В женском 21-м не было отбоя от желающих зарегистрировать Комиссара и Тигра как занятых в службе по борьбе с грызунами-вредителями, а также позолотить нужные ручки, но,